Он очень популярен, причем в самых различных кругах. Прежде всего он прославленный мастер книжной графики. Театральный мир знает и ценит его как автора оформления известных спектаклей. Он много и успешно работал в жанре монументального искусства, в портретной и пейзажной живописи, выступает как теоретик и популяризатор в печати и по телевидению. Наконец, добрых полвека Гончаров преподает – в Полиграфическом институте он воспитал несколько поколений советских художников книги.

Однако за всем этим почтенным послужным списком еще не стоит живой человеческий характер. И чтобы понять его, а заодно соприкоснуться и с наиболее примечательными и сокровенными чертами душевного и творческого мира Гончарова, надобно увидеть и услышать художника. Он умеет мгновенно заинтересовать и покорить любую аудиторию. Оратор он превосходный, и в каждом его выступлении чувствуется большая и тонкая духовная культура. Чувствуешь, что мысли и переживания, которые им владеют, как бы сильнее его самого; что только глубоко выношенные убеждения подсказывают ему слова ярко темпераментной речи.

Такое вот бурное горение, захватывающая сила интонаций составляют особо характерные и ценные качества разностороннего и своеобразного творчества Гончарова.

Его принято считать виднейшим представителем так называемой «школы Фаворского». Действительно, Гончаров бесконечно многим обязан своему великому наставнику. Именно он в свое время раскрыл перед молодым художником тайны искусства ксилографии, помог в постижении закономерностей архитектоники книги. Им воспитана (и это, быть может, ценнее всего) глубочайшая вера в то, что искусство должно быть жизненным подвигом.

Да. Гончаров связан с Фаворским всеми узами духовного родства. Но «школа Фаворского»? Не знаю. Было учение, были ученики. Если они, впитав в себя уроки учителя, находили самостоятельные пути – наше искусство обогащалось интересными индивидуальностями. Но так или иначе вернейший из учеников Фаворского, близкий ему и по стилевой системе, и по нравственному облику, Гончаров как художник совершенно непохож на учителя. Фаворский – эпос нашего века, он соединяет медлительное и спокойно созерцательное размышление с тончайшей лиричностыо. Гончаров всегда на резком эмоциональном накале, он горяч, как южный ветер, он еле сдерживает скакунов своей бурной, вихревой фантазии.

Полагаю, тут причина не только в личном темпераменте художника. Тетиву его искусства предельно натянула эпоха юности мастера – двадцатые годы с их прекрасной романтикой революционного преобразования мира, целеустремленной жаждой деятельности, радостной и ключом бьющей энергией.

Энергии этой достало на все полвека работы Гончарова в искусстве – от ранних ксилографий на темы «Двенадцати» Блока и «Пугачева» Есенина до недавних иллюстрационных циклов к произведениям Достоевского, Сухово-Кобылина, Александра Островского.

Когда говорят об изменениях, происшедших за долгие десятилетия в творчестве Гончарова, то больше всего упирают на эволюцию стиля: от некоторого схематизма и условности к большей гибкости и свободе рисунка. В какой-то мере подобные перемены и впрямь можно установить. Но они происходили, так сказать, на периферии основных устремлений и увлечений художника. Менялось другое: чувство мира и жизни, постижение движущих сил и механики человеческих помыслов и поступков. Но и тут очевидна несомненная преемственность.

В работах времен молодости патетические интонации сочетаются с театральностью действия. Я говорю о театральности в самом прямом смысле слова: художник строит действие как зрелище. В гончаровских гравюрах тех лет встречаются броские и острые мизансцены, как бы «поставленные» на сценической площадке иллюстрации режиссером школы революционных мистерий, последователем Мейерхольда и Эйзенштейна. В массовках гравюр к «Двенадцати», «Пугачеву», «Салавату Юлаеву» С. Злобина, «Двум жизням Госсека» М. Гершеизона, книге об эпохе Великой французской революции, бушуют толпы, охваченные страстью мятежа, клокочущей и безоглядной яростью борьбы. Отдельно, вне массы действующие персонажи – скажем, Дантон, выступающий в законодательном собрании, – нарочито показаны без особой психологической тонкости, они действуют, а не рассуждают, «режиссер» требует от них верности призванию борца, а не душевной сложности. В известной иллюстрации к «Рулетенбургу» Л. Гроссмана Достоевский всходит на эшафот, как на трибуну, он герой, а не жертва. Марат на фронтисписе издания его «Памфлетов» предстает как начиненный взрывчатой силой сгусток воли и действенной энергии.

Было бы несправедливо и антиисторично попрекать все эти работы в однозначности. Аскетизм эмоциональных и психологических красок – здесь не от бедности художнической палитры, а от строгого и целенаправленного самоограничения. В этих ранних произведениях Гончарова – «одна, но пламенная страсть», и она прекрасна, она живет и дышит возвышенным и мужественным пафосом революционного открытия мира.

Черты стиля, определившиеся в этих молодых вещах художника, навсегда сохранились в его творчестве. Он научился говорить просто и скупо о самом главном. Недаром же в годы революции такого великолепного расцвета достиг плакат. Революционная тематика приучила Гончарова быть плакатным в самом высоком значении термина, соединяя глубину и понятность, масштабность мысли и зрелищную броскость ее воплощения. Но расширился диапазон изображаемых страстей, тоньше и разностороннее стал их анализ, да и все зрелище жизни предстает в иных, чем раньше, измерениях и глубинах.

Не случайно, что одной из самых капитальных работ Гончарова-иллюстратора явилось оформление восьмитомника пьес Шекспира. Здесь сценой стала вся планета, участниками изображаемого действия – все человечество. Обращаясь к миру, художник мог бы повторить и в прямом, и в переносном смысле слова одного из шекспировских сонетов: «Мой глаз гравером стал и образ твой запечатлел в моей груди правдиво. С тех пор служу я рамою живой, а лучшее в искусстве – перспектива»... И этот мир полон бурной игры сил, драматического напряжения страстей, хмельного забытья любви и чудовищных, трагических катастроф. Второстепенные линии, случайные оттенки художника не интересуют. В своих заставках и шмуцтитулах шекспировского восьмитомника он трактует самое существенное в драматических повествованиях, припадает к источникам их духовных соков, создает графические девизы и эпиграфы – те же «формулы», о которых шла речь. Они глубоки и блистательны. Мы, может быть, и сами того не заметили, но гончаровский Шекспир запал в нашу память, стал привычной зрительной параллелью знаменитым пьесам.

Так же, как и многие из гончаровских иллюстраций к Петрарке, Сервантесу, Рабле, Гоголю, Островскому, Горькому, Хемингуэю.

Убежден, что такая судьба ожидает большой цикл новых работ мастера, выдвинутых на соискание Государственной премии СССР.

Эти работы вобрали в себя лучшие и характернейшие черты творческой манеры Гончарова, в них запечатлелись сложные и разнообразные измерения богатого духовного мира художника.

В гравюре «В.И.Ленин» (иллюстрация к одной из поэм В.Казина) вождь революции предстает как живое воплощение исторических судеб народов России, их воли к свету и счастью, их долгого, полного тяжких жертв пути к победе в борьбе за свободу. Перед нами образ-размышление, философия целой эпохи, высокогорное ощущение прекрасной и торжествующей человечности.

По-новому – остро и современно – прочел Гончаров Достоевского, иллюстрируя «Братьев Карамазовых», «Идиота», несколько рассказов писателя.

У нас имеет особую силу и прочность традиция психологической трактовки образов Достоевского. Эта традиция не случайно возникла, она естественно и закономерно подсказана самим литературным материалом. Однако Гончаров предлагает свой подход к Достоевскому – такой, который ставит Достоевского в один эстетический ряд с Данте, Шекспиром, Пушкиным. Художник иллюстрирует не драматическое повествование, но классически возвышенную трагедию, в которой господствуют грандиозные обобщения, полные живой крови и плоти символы. Это вовсе не приводит к схеме, к утрате характерности. Но за каждой индивидуальностью, очерченной достаточно ясно и жизненно, в иллюстрациях возникает своего рода проекция тех или иных масштабных страстей, порывов, представлений. Беседа Алеши и Ивана Карамазовых изображена художником как бы в двух планах: жанровая сценка и осеняющая ее «музыка сфер», из которой возникает созданный полетом карамазовского воображения Великой Инквизитор.

Федор Павлович – жалкий и гаденький старикашка, но он отбрасывает тень страшную и мрачную, как само Злодейство. В Смердякове есть что-то от мелкого беса, а Алеша Карамазов на фоне тихого провинциального городка кажется воплощением чистой и взыскующей правды души.

В гончаровских иллюстрациях к Достоевскому – великое множество неповторимо своеобразных деталей и черточек русской жизни, русских характеров. И вместе с тем в гравюрах воссоздано эпическое действие, которое способно затронуть людей любой национальности и заставляет вспомнить страстное и убежденное восклицание Достоевского: «Что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?»

Такие черты свойственны и другим гравюрам новых серий Гончарова, особенно блистательным и страшным гротескам, которыми будет сопровождено новое издание знаменитой драматической трилогии Сухово-Кобылина.

В целом последние работы Гончарова – большой успех мастера. Особых формальных новшеств в этих работах нет, но драматические краски изображения обрели особую зрелость, а жажда справедливости и душевного света – невиданную раньше остроту и силу.

И по темпераменту своему эти вещи никак не уступают гончаровским произведениям его молодых лет. Да и есть ли он, рубеж, между «ранним» и «поздним» Гончаровым? Менялась тематика, ставились новые образные задачи, но представления о прекрасном и нравственном, да и самый художнический голос оставались все теми же, как они сложились в первые послеоктябрьские годы.

Этими новыми недавними вещами Гончаров перекликается со своей далекой, славной молодостью, счастливо совпавшей с прекрасной порой юности нашей революции.

И эта неизменная молодость по-прежнему горячит кровь, придает силу и энергию чистой душе замечательного художника.