Первое, что он сказал: «Знаете ли вы, Галина Федоровна, Владимира Андреевича Фаворского?»

– Нет, – сказала я? – нет.

Откуда мне было знать о Владимире Андреевиче, я вообще тогда мало чего знала, занимаясь своей хореографией.

– Тогда нам с вами и разговаривать не о чем, если вы не знаете Владимира Андреевича Фаворского.

Андрей Дмитриевич любил Владимира Андреевича, был его Учеником. Он не только его любил, он преклонялся перед ним. Любил его искусство, любил его как человека: Владимир Андреевич был для него звездой, к которой он шел.

Андрей Дмитриевич занимался графикой, деревянной гравюрой и, когда он получал в издательстве заказ на иллюстрации – у него долго не было мастерской, мы жили тогда в двух комнатах, одна из которых была большая, 30-ти метровая, и там стоял его рабочий стол – он садился за этот свой стол перед очень сильной лампой. На столе лежала кожаная подушка, мною сшитая, туго набитая песком; на этой подушке лежала дощечка самшита, и перед сильной лампой, глядя в лупу, сосредоточенно, может, чуточку съежившись, он сидел и гравировал, тихонечко напевая, а я в это время двигалась бесшумно. Так проходили дни, и в конце концов цикл гравюр, который он делал, подходил к концу; правда, очень часто одна иллюстрация не выходила, и он мог повторять ее на двух и на трех досках, пока не добивался, чтобы решение его удовлетворяло. И завершив ксилографический цикл, Андрей Дмитриевич разрешал себе заняться живописью. Тогда в доме раздавался стук молотка, – натягивался холст. Натянув холст на большой подрамник, а иногда и огромный, он долго стоял перед ним, смотрел на него, дотрагивался руками, отходил назад и снова приближался; он знал, ЧТО он будет писать. А писал он то, что вокруг него, это была его чистая воля. Ведь никогда не было у Андрея Дмитриевича заказа на живопись. Он писал свой дом, своих друзей-художников, портреты одиночные и парные, интерьеры с фигурами, жену за работой, свою дочь, лежащую с кошкой, впоследствии внуков и пейзажи, которые нас окружали на даче.

Андрей Дмитриевич никогда особых сюжетов не искал, он считал, что искусство рядом с ним, в его сознании. Осенью и весной – натюрморты. Так проходила его жизнь... Он жил с двумя искусствами, как с двумя сестрами. Рядом с ним были живопись и графика.

Когда он стоял у мольберта, то был такой сильный, свободный, раскрепощенный, ибо не скован был никакими заказами, было ощущение, что в доме становилось светлее. Его краски так сильно, так быстро возникали, раскладывались на холсте. Так же быстро, легко формировался рисунок. В живописи он всегда был свободен, он знал, чего добивается, писал так, как видел, как понимал и считал нужным.

Далеко не всегда считал написанное удачным. Были живописные полотна, которые он сразу же сдирал с подрамника, натягивал новый холст и со следующего сеанса начинал писать заново. После живописного сеанса он снова возвращался к столу. Андрей Дмитриевич считал, что ему гораздо легче работать в графике после живописного сеанса. И как бы одухотворенный, раскрепощенный и свободный, снова принимался за деревянную гравюру.

Как возникал замысел живописи? Как мне кажется, все начиналось с озарения. Вот он сидит и разговаривает с человеком, совершенно не собираясь его писать, у них совсем другая встреча, и вдруг Андрей Дмитриевич говорит: «Вы знаете, я могу написать ваш портрет». Так было, например, с Юрием Александровичем Завадским. «Я вас очень прошу, вот так же будьте одеты, в этом кресле вы будете сидеть».

Андрей Дмитриевич договаривался с моделью, и с этого момента, мне кажется, терял творческий покой. Он уже меньше разговаривает, ходит по комнате, берет разные холсты, примеряет их на мольберт, совсем снимает и на другой день заказывает новый подрамник, такой, какой считает необходимым. Когда подрамник готов, то он еще тоже не обретает покоя, он продолжает напряженно думать, за обедом сидит молча, постоянно на разных, даже случайных листочках делает самые первые легкие наброски для предполагаемой живописи; затем на более крупных листах рисует, компонуя, цветными карандашами; и проходит несколько дней, пока, наконец, он не входит ко мне и говорит: «Ну вот, теперь я знаю, как я должен его написать!»

До прихода модели для него все было уже решено, и когда уже сидела перед ним модель, Ю.А.Завадский или кто-то другой из друзей, художников, он писал очень быстро. Делал сразу набросок очень легкий и отпускал модель, говоря: «До следующего раза... я должен еще подумать».

Проводив модель, Андрей Дмитриевич оставался перед своим холстом, перед свободным и легким наброском. Он долго стоял, почти ничего не делал, больше на него смотрел, думал, потом отходил от холста и снова делал на бумаге наброски цветными карандашами. Через несколько дней, когда приходила модель, он говорил: «Я, если это получится, напишу вас очень быстро, если не получится – тогда мы это оставим». И обычно, когда действительно живопись свершалась, он писал очень быстро, было такое впечатление, что он торопится, скорее, скорее завершать, наносить здесь и там цвет; он даже полностью и плотно не покрывал холст краской, а наносил краску только около самой фигуры, а когда модель уходила, то он спокойно и уже не торопясь, доделывал все. Так, действительно, за два сеанса он мог написать портрет.