В 1928 году в Арле, дом, где жил Ван Гог, превращается в музей. В 1930 году появляется заметка в газете «Нейе Цюрихер Цейтунг»: «В приходе Нуенен (Голландия-Брабант), где в 1883-1885 годах работал Ван Гог, открыт памятник Ван Гогу. На открытии присутствовала престарелая сестра художника... В бывшей мастерской художника открыта выставка его памяти. Из Овера-на-Уазе, где сорок лет тому назад умер художник, пишут, что и там организовано такое же торжество».

...В первый раз я увидел картины Ван Гога в 1919 году, в одном частном собрании. Нас, учащихся художественных мастерских, познакомил с ними мой первый учитель Илья Машков. И картины эти поразили меня.

«Виноградники в Арле» с буйством мазков, где один цвет набрасывается на другой. «Портрет доктора Рея», доброго и умного, чьи глаза заглядывают в тебя. «Ночное кафе». Я запомнил щемящее чувство одиночества, которое ощутил у этого полотна. Бильярд под лампой. Зеленое, красное, желтое. На желтом полу, освещенном желтым светом, коричневая тень. Тень вызвала удивление, остановила внимание. Импрессионисты, прекрасно владеющие цветом, написали бы, наверное, синюю тень, и это было бы более правильно, но тогда пропал бы весь трагизм, который создал в этом полотне Ван Гог. «Прогулка заключенных», в основу которой был положен рисунок Доре, буквально поражала цветовым напряжением. Более чем скромная цветовая гамма разражалась редкими желтыми бликами. Тюремные стены, упирающиеся в край листа, прогулка по кругу, колорит – все создавало ощущение трагизма и безнадежности.

И была в собрании еще одна картина – «После дождя». Написана она была совсем незадолго перед печальным концом Ван Гога. Но с какой радостью исполнен пейзаж! Умытая дождем природа, и все в ней живет, все движется. Несется поезд, летят клубы дыма, тянется повозка, извиваются грядки, мчатся мазки. Две горизонтальные линии – поезд и дорога – делят картину. По всем законам композиции они, казалось бы, должны затормозить стремительное движение в картине, но таинственный дар художкика заставляет все передвигаться, жить, дышать, расти. Картина наполнена противопоставлениями – уходящие вдаль грядки упираются в дорогу, в горизонт; линии грядок, перебивая друг друга, расположились в разных направлениях; различен темп движения работающих людей, лошади с повозкой, поезда... Цвет тоже находит гармонию в споре – розовато-фиолетовые, зеленые, оранжевые краски. Их буйство укрощают два красных удара – справа и слева красные крыши домов как бы уравновешивают цветовую композицию.

Перед этими картинами мы, тогдашние студенты ВХУТЕМАСа, подолгу простаивали буквально с открытыми ртами. Нас поражало в необычных полотнах Ван Гога напряженное его желание передать суть вещей, природы и свои чувства, вызванные тем, на что он смотрит и что изображает.

Мы увидели диапазон глубоких чувств живописца. Говорят, что настоящее искусство то, которое достигает верха радости и верха трагизма, а не плетется посередине, плаксиво хныча и вяло улыбаясь. Может быть, это и правильно. Во всяком случае, творчество Ван Гога укладывается в это определение.

Затем долгое время я знакомился с творчеством Ван Гога, главным образом по репродукциям, наиболее часто это были перовые рисунки. Техника их была удивительна – штрих и точка, которые сами как будто двигались по поверхности листа, создавая напряженность, даже какое-то взбудораженное состояние.

Множество, множество рисунков создал Ван Гог, и все они посвящены людям труда. Он сам всегда жил до чрезвычайности бедно, работал очень много, считал, что «...нет ничего солиднее ремесла, в буквальном смысле этого слова, работы с помощью рук. ... Живопись и все, что с ней связано является... довольно тяжелой работой в физическом смысле. Не считая духовного напряжения, мучения головы, нужно еще значительное напряжение сил, и притом изо дня в день...»

Ему было радостнее, проще жить на рабочих окраинах и рисовать людей, которым он сочувствовал, которых уважал и понимал. Приехав во Францию, он путушествует по рабочим районам. «Горняки и ткачи – это все же отличный от других рабочих и ремесленников слой людей. Я чувствую к ним большую симпатию и почитал бы себя счастливым, если бы мне удалось в один прекрасный день их нарисовать, дабы эти до сих пор неизвестные или почти неизвестные типы были когда-нибудь вытянуты на свет... все больше нахожу я нечто трогательное, даже потрясающее в этих бедных, униженных тружениках, в этих, так сказать, последних и наиболее презираемых из тех, кого обычно представляют себе (вероятно, вследствие живой фантазии, но страшно несправедливой) как расу преступников и разбойников.

Ван Гога и художники интересовали главным образом те, в чьем творчестве тема труда была основной. Он очень внимательно изучает работы Милле. Этот художник всегда остается для него учителем, Ван Гог не только почитает творчество этого художника, но и его мировоззрение, его жизнь – то есть когда работа – радость, работа – потребность, когда в самое тяжелое время работа позволяет сохранить душевное равновесие.

Прочитав дневник одного эстетствующего художника, который часто повторяет о своей тоске, о посещении театров и концертов, откуда возвращается еще более несчастным, Винсент Ван Гог пишет: «Как бы талантливо ни высказывалось все это, не могу этому сочувствовать и больше уважаю семейные заботы Милле, когда он говорит: «Нужен все-таки и суп для детей, не поминая ни про развлечения, ни про манильские сигары».

Ван Гог не умеет и не хочет писать красивые картинки, которые хорошо продаются и на которые можно безбедно существовать. Таков его характер, таков его талант. Он без конца ищет форму, цвет, штрих, мазок. «Рисование у меня становится страстью». Конечно, вначале он надеется на успех, но прежде – «до любого успеха – борьба грудь с грудью, борьба с вещами в природе»... Но всю свою жизнь он слышит: «не годится для продажи», «некрасиво», «непродажно».

В Гааге, куда он возвращается после Франции, его не только не понимают, его стыдятся близкие, преследуют горожане, грозит крайними мерами пастор.

Винсент затравлен, его выживают из дома. Он оправдывается в письме к брату, надеясь, что тот замолвит за него словечко перед родственниками. «Я рисую не для того, чтобы надоедать людям, но чтобы радовать их или для того, чтобы обратить их внимание на вещи, которые заслуживают внимания и однако же известны далеко не всякому... Неужели я для них мерзавец, потому что живу с теми людьми, которых рисую? Неужели я становлюсь подозрительным из-за того, что посещаю дома рабочих и бедняков и принимаю их в моей мастерской?»

Да, этого Винсенту не простили ни горожане, ни родственники. Его изгнали из дома, где хоть и не было особенно радостно, но все-таки была крыша и еда. Можно было заниматься искусством. (Именно здесь через полстолетия откроют музей). Окончательный разрыв произошел, когда Ван Гог привязался к бедной женщине с судьбой печальной и нескладной, и женился на ней скорее из сострадания. Он подобрал ее буквально на улице, когда она была беременна, пригрел эту несчастную с ее матерью и детьми и, получив в ответ тепло и заботу, на некоторое время, очень короткое, постарался ощутить покой и быть счастливым. «Когда проснешься утром и чувствуешь, что ты не один, и видишь в сумерках близкого тебе человека, это делает мир более привлекательным, нежели все поучительные книги и белые церковные стены, в которые влюблены попы» – пишет Винсент брату.

Но ему не прощают выпада против традиций, против уклада. А он испытывает нужду в сочувствии и, не находя его, становится то раздражительным, то равнодущным. Перед этим он получил унизительный отказ от женщины, которую полюбил. Это была молодая вдова, добрая знакомая его семьи. Ему было около тридцати. Он был беден, некрасив, не умел зарабатывать, не умел соблюдать жесткие правила городского мещанства. И вся родня стала против Ван Гога, «Человек может выдержать один раз, когда его унижают и оскорбляют в любви, в делах и планах. Но это же не может повторяться! Вот я поправился или поправляюсь душой и телом... однако, если нас опять начнут, так сказать, бить по голове, это может стать роковым...» А его травили, унижали. Он метался. Нищета, тяжелая болезнь, презрение окружающих разрушили союз, который короткое время согревал Ван Гога. «Я должен превозмочь тяжелое время, Вода поднимается высоко, может быть, до самого рта, а может быть, и еще выше, как знать наперед?» И снова спасает его одержимость в работе. Он пробует разные техники – учится рисовать углем, акварелью, потом начинает заниматься живописью. И когда он повторяет слова Милле: «Искусство – битва, в искусстве надо не жалеть своей шкуры», – то для него это не слова, это реальная действительность.

Еще одна для меня радостная встреча с творчеством Ван Гога произошла в 1958 году, когда советские архитекторы и художники, работавшие на всемирной выставке в Брюсселе, поехали в город Монс, где была открыта экспозиция произведений Ван Гога. Здесь я увидел «Едоков картофеля», знаменитые «Башмаки», «Спальню». И на этой большой выставке отчетливо понял, как действительно разделяется его живопись. В основном знал я об этом со слов искусствоведов. Да, в живописи Ван Гога можно видеть два периода, хотя все его искусство умещается в рамках десяти лет, а живописью он занимался еще меньше. Когда он начал писать, живопись была темная, почти черно-белая, иногда только проскальзывает желтый цвет. Но благодаря его таланту она глубокая, выразительная.

А во второй период, после того как Винсент познакомился в Париже с очень модной тогда японской цветной гравюрой, с картинами импрессионистов, живопись его стала яркой, насыщенной цветом. Палитра его залита солнцем – оранжевая, красная, желтая. У Гогена была даже карикатура – Ван Гог сидит на скале и рисует солнце. Ван Гог с очень большим интересом и вниманием изучает импрессионистов, духовно присоединяется к ним, очень многое использует из того, что они открыли, достигли. Но он отчетливо видит свой собственный путь.

Этот художник, самоучка, оборванный чудак, ни на что не нужный, ни к чему не пригодный, обладавший абсолютной скромностью, всегда сильно чувствовал и находил удивительные возможности воплощения природы вещей, передавал их эмоциональную сущность. Если у импрессионистов можно заимствовать их метод и использовать их принцип работы (так мне кажется, хотя сам я в живописи им не пользовался), то методом Ван Гога воспользоваться нельзя. Может быть, у него и не было обобщенного метода. Вернее, был свой, собственный метод, технический – наложения мазков. Но, как мне представляется, его картины, даже прекрасно продуманные им заранее, были и для него неожиданностью.

У каждой его картины я всегда останавливаюсь, как перед откровением. Импрессионисты были созерцательными художниками, наблюдателями. Ван Гог заложил основы экспрессионизма. Для него было важно не только содержание, ему нужно было передать и ощущение, которое он получал от натуры, настроение, которое она вызывает, важно было передать собственные переживания. Но так как он был человеком трагической направленности, то именно это состояние можно нередко ощутить перед его картинами. Ван Гог брал цвета не так, как импрессионисты, у которых цвет окрашивал предмет, и главным образом передавал свет, воздушную среду, в которой эти предметы находились. Он придавал цвету еще и символическое значение, для него цвет и сам по себе еще что-то значил.

Начав заниматься живописью менее чем за десятилетие до смерти, он тщательнейшим образом изучает эффекты цвета и к каждой своей работе относится как к сложному эксперименту. «Я все больше и больше стремлюсь стать самим собой и довольно равнодушно начинаю относиться к тому, находят ли мои вещи красивыми или безобразными». Но, конечно, так он утешал себя, собирая все мужество для борьбы за жизнь, за свое искусство. Какой художник не хочет найти отклик в сердцах зрителей? Ему же приходилось тяжко. Ни рисунки, ни картины не находили спроса. Да, кстати, на выставке произведений Ван Гога, которую мы посетили в городе Монсе, был зал, где висели работы художников, с которыми он был так или иначе по-доброму связан, – Гогена, Бернара и Бока. Последнего мне хотелось упомянуть еще и потому, что именно сестра Бока единственная купила при жизни Ван Гога его картину.

В 1935 году издательство «Academia» предложило мне оформить впервые издававшиеся у нас письма Винсента Ван Гога к его младшему брату Теодору. Так как речь шла о великолепном колористе, то я и решил больше всего внимания в оформлении обратить на цвет. Два тома писем я предложил поместить в картонный футляр и выбрал для него серо-коричневый цвет – цвет земли, цвет почвы, которую Ван Гог так любил изображать. Он много пишет об этом: этюд, «который я считаю наиболее удавшимся, представляет собой ни что иное, как кусок почвы, – белый, черный и коричневый песок после проливного дождя. Земляные глыбы при этом получают в разных местах больше света и более выразительны». «Не так-то легко рисовать глыбы земли, – рассуждает Ван Гог с художником Мов, – и притом так, чтобы в них чувствовалась глубина».

В другом письме художник рассказывает: «Вчера я был занят куском чуть поднимающейся лесной почвы, покрытой засохшей и сгнившей буковой листвой. Почва была светлого и темного коричневого цвета, особенно от теней, падавших от деревьев... Дело шло о том – и это оказалось очень трудным, – чтобы выявить глубину цвета, удивительную силу и крепость почвы, и вот только в процессе писания заметил я, сколько еще было света в темных местах, сохранить свет и вместе с тем глубину и напряженность цвета!»

Итак, цвет для футляра был найден. На крышке был напечатан автопортрет Ван Гога. Затем каждый том имел суперобложку желтого цвета и красный переплет. Это основные краски его живописи, когда она была в расцвете.

Помню, как я взял из издательства домой рукопись – начал читать. На меня просто обрушился мир страдающего, гибнущего огромного художника. Это исповедь на тысячах страниц, исповедь человека, не умеющего приспособиться к жизни, не умеющего зарабатывать, страстно одержимого живописью, жаждущего одного: чтобы ему разрешили жить и работать так, как он хочет. Но именно это и вызвало взрыв ненависти буржуазного общества. Никакого изменения уклада. За отказ от привычного и всем понятного порядка – травля, мучения, смерть. Он хотел писать простых людей, жить их жизнью, он был полон сострадания к ним, к их бедам – эти чувства сделали его изгоем. Грандиозный труженик был нищ!

После нескольких великих художников осталось прекрасное литературное наследство: научные наблюдения Леонардо да Винчи, письма и сонеты Микеланджело, тонкие статьи Делакруа, статьи и воспоминания Репина. Но ни одну судьбу не сравнишь с судьбой Ван Гога. Загнанный в угол, оскорбленный, презираемый, отверженный не только сытым и самодовольным бюргерством, но и брошенный своими товарищами-художниками, Ван Гог всю свою личность претворяет в творчестве и все пути и открытия в изобразительном искусстве пересказывает в письмах – подробно, безостановочно, ярко. И, может быть, никто из художников не вывернул так нутро своего творчества, как это сделал Ван Гог.

У Винсента за всю его жизнь был один человек, который всегда все понимал, безоговорочно верил в него, прощал странности, помогал в самые тяжкие минуты. Это единственная радость, которую судьба подарила художнику. Вера и дружба этого человека были поистине чудесны. Из кровоточащих писем Винсента мы узнаем о мученической жизни, о страдающем таланте. Но для меня в этих письмах возникает и прекрасный образ того, кто сохранил нам художника, кто десять лет содержал его на свое жалованье служащего, кто, и женившись, внушил молодой жене своей любовь и уважение к загнанному, странному, душевно неуравновешенному брату. Это Теодор Ван Гог. Он сохранил все письма Винсента. Это благодаря его удивительной вере, терпеливой любви, глубокому пониманию искусства мир читает горячий поток размышлений художника, видит картины, этюды, рисунки. Ничего не потерял, даже самый маленький клочок бумаги с зарисовкой Винсента сохранил Теодор. Этот скромный человек, верный хранитель мыслей, чувств, страданий своего талантливого и несчастного брата, оставил для истории культуры великие ценности.

Последнее письмо брату Винсент писал в день, когда нанес себе смертельную рану в живот. После двух суток агонии он скончался. «Итак, мой труд принадлежит тебе. Я заплатил за него моей жизнью, и разум мой наполовину ушел на него...» Письмо обрывается.

Любовь Теодора к брату действительно была необыкновенна. После смерти Винсента Теодор организует первую выставку произведений брата с помощью Эмиля Бернара. Когда закончена была развеска картин, украшен вход, Теодор упал, потерял сознание и был парализован. Он прожил после смерти Винсента шесть месяцев, бесполезны были старания врачей. Он не смог пережить самоубийства Винсента. Все картины с выставки были отправлены вдове Теодора, которая всегда хранила заветы мужа. Дом, где она жила с ребенком, был украшен картинами Винсента.

Через некоторое время госпожа Ван Гог устроила еще одну выставку, но и она не имела никакого успеха.

Должно было пройти время... ¶